Иван Бунин "Жизнь Арсеньева"
May. 28th, 2006 11:46 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
chetvergvecherПрочитал я этот биографический роман не просто так, конечно, а со смыслом. После того, как одолел «Другие берега» Набокова, рекомендованные мне для прочтения френдами.
А Бунина я всегда традиционно противопоставляю Набокову.
И как раз автобиографические «Жизнь Арсеньева» (1927-1933) и «Другие берега» (1951-1954) для такого противопоставления прекрасно подходят.
Иной в удивлении захочет спросить – а зачем и почему Набокова и Бунина обязательно надо противопоставлять?
Очень просто почему. Оба они – крупнейшие русские писатели-эмигранты, Бунин – более известный «в те времена» и, хоть, как водится, и не без политики, но удостоенный Нобелевской премии по литературе (а своё главное-то он ещё тогда и не написал), и Набоков – добившийся сохранившейся до сих пор популярности скандальной «Лолитой». И писатели они - принципиально разные.
Хоть Бунин был почти на тридцать лет старше, Набоков прекрасно понимал, с кем ему противопоставляться. Вот про многих ли литераторов в «Других берегах» упомянуто? Бунину там место отведено. Встретились, друг другу не особенно понравились, разошлись. Когда-то (до личной встречи?) Набоков писателя Бунина любил. А потом уже нет - стихи у Бунина, мол, хорошие, а проза обидным словом «парчовая» теперь уже характеризуется: «Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он был знаменит».
Стихи у Бунина, и правда, хорошие. Я даже наизусть кое-какие помню, хоть и не столько, как от Цветаевой, Гумилёва или Тютчева, скажем. А проза у Бунина лучше прозы Набокова, и потому обидные реплики последнего кажутся читателю немного смешными и ревнивыми. Бунин-то слов русского языка больше гораздо знает, чем Набоков, а ещё понимает, в отличие от последнего, что предмет можно не только по цвету и звуку охарактеризовать, но и другими его разнообразными качествами.
«Но уж где было настоящее богатство всякой земляной снеди, так это между скотным двором и конюшней, на огородах. Подражая подпаску, можно было запастись посоленной коркой черного хлеба и есть длинные зелёные стрелки лука с серыми зернистыми махорчиками на остриях, красную редиску, белую редьку, маленькие, шершавые и бугристые огурчики, которые так приятно было искать, шурша под бесконечными ползучими плетями, лежавшими на рассыпчатых грядках...»
Кое в чём Набоков, конечно, прав. Бунин известен в народе своими описаниями природы. Да, замечательные, красивые строки выходят у Бунина из-под пера. Однако иногда читатель вдруг чувствует, что эмоциональный накал описания природы чуть-чуть, на пол-градуса выше, чем требуется, или лиричности чересчур удушающе много.
«Опять величественно загремело где-то в бездонной пустой вышине, вокруг меня что-то крупно и быстро зашуршало, запахло мокрой свежестью весенней зелени... Прямой, редкий дождь длинными стеклянными нитями засверкал из нового большого облака, бесконечно высоко вставшего над самой моей головой своими снежными клубами, и по недвижной и ровной поверхности зеркально-белой воды, быстро шумя и пестря ее тёмными точками, запрыгали бесчисленные гвозди...»
Или «Помню: однажды осенней ночью я почему-то проснулся и увидал легкий и таинственный полусвет в комнате, а в большое незавешенное окно - бледную и грустную осеннюю луну, стоявшую высоко, высоко над пустым двором усадьбы, такую грустную и исполненную такой неземной прелести от своей грусти и своего одиночества, что и мое сердце сжали какие-то несказанно-сладкие и горестные чувства, те самые как будто, что испытывала и она, эта осенняя бледная луна.»
Или вот так: «Ах, эти заносы, Россия, ночь, мятель и железная дорога! Какое это счастье - этот весь убеленный снежной пылью поезд, это жаркое вагонное тепло, уют, постукиванье каких-то молоточков в раскалённой топке, а снаружи мороз и непроглядная вьюга, потом звонки, огни и голоса на какой-то станции, едва видной из-за крутящегося с низу и с крыш снежного дыма, а там опять отчаянный крик паровоза куда-то во тьму, в бурную даль, в неизвестность и первый толчок вновь двинувшегося вагона, по мёрзлым, играющим бриллиантами окнам которого проходит удаляющийся свет платформы - и снова ночь, глушь, буран, рёв ветра в вентиляторе, а у тебя покой, тепло, полусвет фонаря за синей занавеской, и все растущий, качающий, убаюкивающий на бархатном пружинном диване бег и все шире мотающаяся на вешалке перед дремотными глазами шуба!»
Писатель Бунин устало выходит на заднее крыльцо покурить, а там – ах! – природа! Офигенная в своей природной красоте! И на душе у писателя становится почему-то тоскливо, и протяжно и уныло где-то вдалеке гудит чёрный бархатный шмель.
Разумеется, читатель знает прекрасно, какую выбрать между двумя фальшивыми нотами – эмоциональной взвинченностью и лирической есенинской грустью, которые иногда допускает Бунин, и тошнотворным слащавым сюсюканьем, проскальзывающим у Набокова.
А когда Бунин начинает писать о взаимоотношениях между людьми – язык у него меняется, становится проще, менее перегруженным и эмоциональным. Но простыми вроде бы словами он пишет такие волнующие ужасные вещи, что сердце у читателя в испуге замирает. Бунин тогда – Царь и Бог для него. Никто ещё не написал во всей огромной великой русской литературе о любви лучше, правдивее и пронзительней, чем Бунин в «Тёмных аллеях». Да и не напишет уже, может быть. И в «Жизни Арсеньева» тоже есть такие моменты Жызненной Правды.
«Удивительна была быстрота и безвольность, лунатичность, с которой я отдался всему тому, что так случайно свалилось на меня, началось с такой счастливой беззаботностью, легкостью, а потом принесло столько мук, горестей, отняло столько душевных и телесных сил! Почему мой выбор пал на Лику? Оболенская была не хуже ее. Но Лика, войдя, взглянула на меня дружелюбней и внимательней, заговорила проще и живей, чем Оболенская...»
«Я все больше втягивался в близость и дружбу с этими бабами и девками, и неизвестно, чем бы все это кончилось, - уже одна длинноногая рыжая девка, певшая всех удалей и умелей и в то же время, несмотря на свою видимую бойкость и грубость, с особенно-грустной задушевностью, намекала мне совсем понятно, что она ни от чего не прочь за новые ножницы, например, - если бы не случилось в моей жизни нового события: я неожиданно попал уже в один из самых важных ежемесячных петербургских журналов, очутился в обществе самых знаменитых в то время писателей да еще получил за это почтовую повестку на целых пятнадцать рублей. Нет, сказал я себе, потрясенный и тем и другим, довольно с меня этой риги, пора опять за книги, за писанье - и тотчас же пошел седлать Кабардинку: съезжу в город, получу деньги - и за работу...»
И ещё есть существенное отличие, разделяющее Бунина и Набокова. Они в прозе раскрываются двумя типами эмиграции. Набоков, в Германии половину жизни проживший, а немецким не обладевший, своими романами, действие которых происходит Где Угодно и Нигде одновременно, – безродный космополит. Бунин, безвылазно живший во Франции, пишет о России. Он – очень русский, очень понимающий, про что пишет, и русскоязычный его читатель тоже очень хорошо понимает, когда Бунин про что-то бесконечно российское высказывается.
«Сколько заброшенных поместий, запущенных садов в русской литературе и с какой любовью всегда описывались они! В силу чего русской душе так мило, так отрадно запустенье, глушь, распад?»
Или «Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, - не просто наслаждения, а именно упоения, - как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд! Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких в ней все возрастало. Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности?»
Или «Во многом, во многом был он сын своего отца, не даром говорившего после двух-трех рюмок водки: - Нет, отлично! Люблю выпить! Замолаживает! Замолаживает - это слово употреблялось когда-то на винокурнях, и человек выпивший хотел им сказать, что в него вступает нечто молодое, радостное, что в нем совершается некое сладкое брожение, некое освобождение от рассудка, от будничной связанности и упорядоченности. Мужики так и говорят про водку: "Как можно! От ней в человеке развязка делается!" Знаменитое "Руси есть веселие пити" вовсе не так просто, как кажется. Не родственно ли с этим "веселием" и юродство, и бродяжничество, и радения, и самосжигания, и всяческие бунты - и даже та изумительная изобразительность, словесная чувственность, которой так славна русская литература?»
И когда Бунин обобщённо говорит читателю – Мы, русские..., - то читатель ему даже и верит.
Опять-таки, какой тип эмиграции ближе и понятнее для него – решает каждый читатель самостоятельно.
А как по-русски Бунин к Пушкину отнёсся:
«Казалось бы, какой вздор - какое-то никогда и нигде не существовавшее лукоморье, какой-то "учёный" кот, ни с того ни с сего очутившийся на нём и зачем-то прикованный к дубу, какой-то леший, русалки и "на неведомых дорожках следы невиданных зверей". Но очевидно, в том-то и дело, что вздор, нечто нелепое, небывалое, а не что-нибудь разумное, подлинное; в том-то и сила, что и над самим стихотворцем колдовал кто-то неразумный, хмельной и "ученый" в хмельном деле: чего стоит одна эта ворожба кругообразных, непрестанных движений ("и днем и ночью кот учёный все ходит по цепи кругом") и эти "неведомые" дорожки, и "следы невиданных зверей", - только следы, а не самые звери! - и это "о заре", а не на заре, та простота, точность, яркость начала (лукоморье, зелёный дуб, златая цепь), а потом - сон, наважденье, многообразие, путаница, что-то плывущее и меняющееся, подобно ранним утренним туманам и облакам какой-то заповедной северной страны, дремучих лесов у лукоморья, столь волшебного:
Там лес и дол видений полны,
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать рыцарей прекрасных
Чредой из волн выходят ясных
И с ними дядька их морской...»
Вот и всё. Буду теперь читать "Дар" Набокова.
«Я сижу у себя возле открытого окна, читаю, пишу. Чуть посвежевший ночной ветер приходит от времени до времени из сада, там и сям уже озарённого, колеблет огни оплывающих свечей. Ночные мотыльки роями вьются вокруг них, с треском и приятной вонью жгутся, падают и понемногу усеивают весь стол. Неодолимая дремота клонит голову, смыкает веки, но я всячески одолеваю, осиливаю ее...
И к полуночи она обычно рассеивалась.»
А Бунина я всегда традиционно противопоставляю Набокову.
И как раз автобиографические «Жизнь Арсеньева» (1927-1933) и «Другие берега» (1951-1954) для такого противопоставления прекрасно подходят.
Иной в удивлении захочет спросить – а зачем и почему Набокова и Бунина обязательно надо противопоставлять?
Очень просто почему. Оба они – крупнейшие русские писатели-эмигранты, Бунин – более известный «в те времена» и, хоть, как водится, и не без политики, но удостоенный Нобелевской премии по литературе (а своё главное-то он ещё тогда и не написал), и Набоков – добившийся сохранившейся до сих пор популярности скандальной «Лолитой». И писатели они - принципиально разные.
Хоть Бунин был почти на тридцать лет старше, Набоков прекрасно понимал, с кем ему противопоставляться. Вот про многих ли литераторов в «Других берегах» упомянуто? Бунину там место отведено. Встретились, друг другу не особенно понравились, разошлись. Когда-то (до личной встречи?) Набоков писателя Бунина любил. А потом уже нет - стихи у Бунина, мол, хорошие, а проза обидным словом «парчовая» теперь уже характеризуется: «Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он был знаменит».
Стихи у Бунина, и правда, хорошие. Я даже наизусть кое-какие помню, хоть и не столько, как от Цветаевой, Гумилёва или Тютчева, скажем. А проза у Бунина лучше прозы Набокова, и потому обидные реплики последнего кажутся читателю немного смешными и ревнивыми. Бунин-то слов русского языка больше гораздо знает, чем Набоков, а ещё понимает, в отличие от последнего, что предмет можно не только по цвету и звуку охарактеризовать, но и другими его разнообразными качествами.
«Но уж где было настоящее богатство всякой земляной снеди, так это между скотным двором и конюшней, на огородах. Подражая подпаску, можно было запастись посоленной коркой черного хлеба и есть длинные зелёные стрелки лука с серыми зернистыми махорчиками на остриях, красную редиску, белую редьку, маленькие, шершавые и бугристые огурчики, которые так приятно было искать, шурша под бесконечными ползучими плетями, лежавшими на рассыпчатых грядках...»
Кое в чём Набоков, конечно, прав. Бунин известен в народе своими описаниями природы. Да, замечательные, красивые строки выходят у Бунина из-под пера. Однако иногда читатель вдруг чувствует, что эмоциональный накал описания природы чуть-чуть, на пол-градуса выше, чем требуется, или лиричности чересчур удушающе много.
«Опять величественно загремело где-то в бездонной пустой вышине, вокруг меня что-то крупно и быстро зашуршало, запахло мокрой свежестью весенней зелени... Прямой, редкий дождь длинными стеклянными нитями засверкал из нового большого облака, бесконечно высоко вставшего над самой моей головой своими снежными клубами, и по недвижной и ровной поверхности зеркально-белой воды, быстро шумя и пестря ее тёмными точками, запрыгали бесчисленные гвозди...»
Или «Помню: однажды осенней ночью я почему-то проснулся и увидал легкий и таинственный полусвет в комнате, а в большое незавешенное окно - бледную и грустную осеннюю луну, стоявшую высоко, высоко над пустым двором усадьбы, такую грустную и исполненную такой неземной прелести от своей грусти и своего одиночества, что и мое сердце сжали какие-то несказанно-сладкие и горестные чувства, те самые как будто, что испытывала и она, эта осенняя бледная луна.»
Или вот так: «Ах, эти заносы, Россия, ночь, мятель и железная дорога! Какое это счастье - этот весь убеленный снежной пылью поезд, это жаркое вагонное тепло, уют, постукиванье каких-то молоточков в раскалённой топке, а снаружи мороз и непроглядная вьюга, потом звонки, огни и голоса на какой-то станции, едва видной из-за крутящегося с низу и с крыш снежного дыма, а там опять отчаянный крик паровоза куда-то во тьму, в бурную даль, в неизвестность и первый толчок вновь двинувшегося вагона, по мёрзлым, играющим бриллиантами окнам которого проходит удаляющийся свет платформы - и снова ночь, глушь, буран, рёв ветра в вентиляторе, а у тебя покой, тепло, полусвет фонаря за синей занавеской, и все растущий, качающий, убаюкивающий на бархатном пружинном диване бег и все шире мотающаяся на вешалке перед дремотными глазами шуба!»
Писатель Бунин устало выходит на заднее крыльцо покурить, а там – ах! – природа! Офигенная в своей природной красоте! И на душе у писателя становится почему-то тоскливо, и протяжно и уныло где-то вдалеке гудит чёрный бархатный шмель.
Разумеется, читатель знает прекрасно, какую выбрать между двумя фальшивыми нотами – эмоциональной взвинченностью и лирической есенинской грустью, которые иногда допускает Бунин, и тошнотворным слащавым сюсюканьем, проскальзывающим у Набокова.
А когда Бунин начинает писать о взаимоотношениях между людьми – язык у него меняется, становится проще, менее перегруженным и эмоциональным. Но простыми вроде бы словами он пишет такие волнующие ужасные вещи, что сердце у читателя в испуге замирает. Бунин тогда – Царь и Бог для него. Никто ещё не написал во всей огромной великой русской литературе о любви лучше, правдивее и пронзительней, чем Бунин в «Тёмных аллеях». Да и не напишет уже, может быть. И в «Жизни Арсеньева» тоже есть такие моменты Жызненной Правды.
«Удивительна была быстрота и безвольность, лунатичность, с которой я отдался всему тому, что так случайно свалилось на меня, началось с такой счастливой беззаботностью, легкостью, а потом принесло столько мук, горестей, отняло столько душевных и телесных сил! Почему мой выбор пал на Лику? Оболенская была не хуже ее. Но Лика, войдя, взглянула на меня дружелюбней и внимательней, заговорила проще и живей, чем Оболенская...»
«Я все больше втягивался в близость и дружбу с этими бабами и девками, и неизвестно, чем бы все это кончилось, - уже одна длинноногая рыжая девка, певшая всех удалей и умелей и в то же время, несмотря на свою видимую бойкость и грубость, с особенно-грустной задушевностью, намекала мне совсем понятно, что она ни от чего не прочь за новые ножницы, например, - если бы не случилось в моей жизни нового события: я неожиданно попал уже в один из самых важных ежемесячных петербургских журналов, очутился в обществе самых знаменитых в то время писателей да еще получил за это почтовую повестку на целых пятнадцать рублей. Нет, сказал я себе, потрясенный и тем и другим, довольно с меня этой риги, пора опять за книги, за писанье - и тотчас же пошел седлать Кабардинку: съезжу в город, получу деньги - и за работу...»
И ещё есть существенное отличие, разделяющее Бунина и Набокова. Они в прозе раскрываются двумя типами эмиграции. Набоков, в Германии половину жизни проживший, а немецким не обладевший, своими романами, действие которых происходит Где Угодно и Нигде одновременно, – безродный космополит. Бунин, безвылазно живший во Франции, пишет о России. Он – очень русский, очень понимающий, про что пишет, и русскоязычный его читатель тоже очень хорошо понимает, когда Бунин про что-то бесконечно российское высказывается.
«Сколько заброшенных поместий, запущенных садов в русской литературе и с какой любовью всегда описывались они! В силу чего русской душе так мило, так отрадно запустенье, глушь, распад?»
Или «Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, - не просто наслаждения, а именно упоения, - как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд! Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких в ней все возрастало. Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности?»
Или «Во многом, во многом был он сын своего отца, не даром говорившего после двух-трех рюмок водки: - Нет, отлично! Люблю выпить! Замолаживает! Замолаживает - это слово употреблялось когда-то на винокурнях, и человек выпивший хотел им сказать, что в него вступает нечто молодое, радостное, что в нем совершается некое сладкое брожение, некое освобождение от рассудка, от будничной связанности и упорядоченности. Мужики так и говорят про водку: "Как можно! От ней в человеке развязка делается!" Знаменитое "Руси есть веселие пити" вовсе не так просто, как кажется. Не родственно ли с этим "веселием" и юродство, и бродяжничество, и радения, и самосжигания, и всяческие бунты - и даже та изумительная изобразительность, словесная чувственность, которой так славна русская литература?»
И когда Бунин обобщённо говорит читателю – Мы, русские..., - то читатель ему даже и верит.
Опять-таки, какой тип эмиграции ближе и понятнее для него – решает каждый читатель самостоятельно.
А как по-русски Бунин к Пушкину отнёсся:
«Казалось бы, какой вздор - какое-то никогда и нигде не существовавшее лукоморье, какой-то "учёный" кот, ни с того ни с сего очутившийся на нём и зачем-то прикованный к дубу, какой-то леший, русалки и "на неведомых дорожках следы невиданных зверей". Но очевидно, в том-то и дело, что вздор, нечто нелепое, небывалое, а не что-нибудь разумное, подлинное; в том-то и сила, что и над самим стихотворцем колдовал кто-то неразумный, хмельной и "ученый" в хмельном деле: чего стоит одна эта ворожба кругообразных, непрестанных движений ("и днем и ночью кот учёный все ходит по цепи кругом") и эти "неведомые" дорожки, и "следы невиданных зверей", - только следы, а не самые звери! - и это "о заре", а не на заре, та простота, точность, яркость начала (лукоморье, зелёный дуб, златая цепь), а потом - сон, наважденье, многообразие, путаница, что-то плывущее и меняющееся, подобно ранним утренним туманам и облакам какой-то заповедной северной страны, дремучих лесов у лукоморья, столь волшебного:
Там лес и дол видений полны,
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать рыцарей прекрасных
Чредой из волн выходят ясных
И с ними дядька их морской...»
Вот и всё. Буду теперь читать "Дар" Набокова.
«Я сижу у себя возле открытого окна, читаю, пишу. Чуть посвежевший ночной ветер приходит от времени до времени из сада, там и сям уже озарённого, колеблет огни оплывающих свечей. Ночные мотыльки роями вьются вокруг них, с треском и приятной вонью жгутся, падают и понемногу усеивают весь стол. Неодолимая дремота клонит голову, смыкает веки, но я всячески одолеваю, осиливаю ее...
И к полуночи она обычно рассеивалась.»
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2006-05-29 05:41 pm (UTC)"обидные реплики последнего (Набокова, прим. цитирующего) кажутся читателю немного смешными и ревнивыми"
Да ну, это скорее вялое "сам дурак", чем попытки обругать великого Бунина.
no subject
Date: 2006-05-29 06:09 pm (UTC)no subject
Date: 2006-05-29 06:56 pm (UTC)На самом деле там скорее конфликт мировоззрений.
Известно же, за что Куприн и Бунин взъелись на Набокова. После эмиграции положено было писать манифесты об "утерянной России", участвуя таким образом в ее судьбе. Набоков отказывался принципиально от подобного рода общественной деятельности, объявляя себя "безродным космополитом". Подчеркивая, что ему не только Русская Идея в Лиетаруре чужда, но и всякая Идея Вообще в Литературе. За эту безыдейнойсть и был предан анафеме Большими Писателями.
В то время было модно разделение на Славянофилов и Западников. Набоков - известный англофил, по-английски начал читать прежде, чем по-русски, няня у него была англичанка. Из Бунина же сочится бердяевщина.
Тут они и разошлись, как белые с красными.